Наверное, Она не была столь богата, чтобы быть готовой раздать богатство и стать бедной. Бедность – это отсутствие богатства. Отсутствие в настоящем – присутствие в прошлом. Но присутствия в прошлом не было, чтобы быть отсутствию в настоящем.
Она не была богата. И бедной Ей не пришлось быть. Не была богата на друзей – их не было. Не была богата на врагов… Достаток понимания обходил Ее стороной. Понимание было чуждым. Его наличие в Ее жизни было совсем не характерным. Однако в своем непонимании Она не старалась убедить себя в обратном. Этим не смущалась. Непонимание было так же органично Ей, как все то, что было пониманием. Ей было неважно где кроется эта граница, которая могла поставить жирную точку в Ее мироощущении. Где кроется, скроется. Скрыться от жирной точки - было для Нее важнее всяческого. Но всяческое не казалось важным. Важным было ни то, ни это, ни через две строчки, выше, ниже. Важным было. Было важным убегающее, улетающее. В снах, в яви. Барахтающееся. Важное. Которое мало-помалу могло превратиться в предмет, осязание. Но не превращалось. Что-то мешало. Не давало. И налипшие бабочки не могли ничего изменить.
Мечты были. Предполагали что-то. И даже что-то меняли. Но не меняли Ее. Мечты были бабочки, а бабочки были мечты. Невнятные. Крутящиеся. Вокруг себя. И Ее. Бабочки-мечты были слишком красивы, чтобы Ей пытаться ловить их. Красивы – сами по себе. Свободны. Сами по себе. Свободные мечты и красивые бабочки. Красивые бабочки-мечты свободно порхали над Ней. И присаживались на Нее. Они были свободны. Она – не сгоняла их. Она всегда хотела большего. Лучшего. И мечты были всегда со знаком max.
Бабочки были красивы. Всегда. Была некрасива Она, как Ей казалось. Но временами, которые делились на четверть от целого, когда Ей хотелось большего и лучшего, уверенность в собственной некрасивости задним ходом оказывалась на втором плане. Первый же был отдан той бабочке-мечте, которая сама собой оказывалась у Нее на плече. Что делать дальше – никто не учил. Не сказал. Не убедил. Убежденность в последовательности действий всегда была неоднозначной.
Мечта села к Ней на плечо. И снова, и снова. Ей не казалось. Но вдруг Она смогла запечатлеть бабочку на листке бумаги, которого не было под рукой, книгой, щекой. Мечта была на бумаге. В виде бабочки. Так же явной, как невидимой. Казалось, это мечта. Но она уже не могла скрыться. Как бабочка. Упорхнуть. Она была теперь в Ее власти. Бумажная основа и чернильные составляющие были ее выражением. Мечта. Мечта. Листы. Бумага, на которой мечты превращались в стихи. Мечтаний было много. Столько же было стихов. И каждый был неуловим, как бабочка. И бабочка, как поцелуй. Нераспознанный. Рассекаемый. Непонятный. Непонятный. Еще непонятный. Но никак неповторим. Ничем неузнанный. Необъяснимый. И растаявший. Как первый снег. Касался Ее губ.
И Ей было уже не столь важно — первый снег, поцелуй, первый стих. Все смешалось в одно. Одним было все. Другим – что-то похожее. Разница не преобладала. За первым был второй. Снег. Стих. За вторым – третий. Бабочки-мечты снова садились Ей на плечи. Мечты становились стихами. Стихи – были мечтами. Складывались в стопку бумажно-чернильной основой. Стопка, маленькая. Больше и больше. Ее тревожила какая-то необходимость. Первый снег таял. Но тепло снова обманчиво. Ее охватило желание: стопку в топку. Все – сначала. Стихи – в мечты! В бабочки. Снова. Снова. С конца, с начала. Стихи – пепел. Мечты – Бабочки. Бабочки-мечты. Красивы – сами по себе. Свободны. Свободные мечты и красивые бабочки. Красивые бабочки-мечты. Вокруг Нее. С Ней… Но.
Тепло снова обманчиво. Необходимость принятия решения не была столь удручающей. Первый снег снова таял. Первый стих млел в желтовато-темном начале стопки. Поцелуй был тем же, чем был вначале. В конце его не было. Не было конца. Желание – отпустило. И Она. Она продолжала. Там, где не останавливалась.
